Дорогами чужих жизней
(для литературно-публицистического проекта "Терракота")
Ты ведь знаешь, что глухота влечет за собой немоту? Потому что голос не может развиться без стимуляций извне, без внимания к другим звукам. Глухих можно научить говорить, но звучать будет странно и непривычно. Слушать, дышать, видеть – только потом – говорить самому.
Не повторять в точности, не транслировать услышанное без преломлений, иначе не было бы столько прекрасных тембров, оттенков, нот. Дело твое как творца – соединять это «извне» со своим внутренним. Порождать новое, сплетая ниточки, пересыпая в разных пропорциях, но всегда – заглянув внутрь и вглядевшись во вне.
Люди проходят сквозь, не оставляют следов. Кричат «Ну ты где, где?», трут запотевшие стекла очков, шуршат пакетами и успокаиваются на местах у окна. На шарфах снег быстро становится каплями, в чужих ушах громко звучит музыка, которую ты слушал очень давно, но вот - звучит, продолжается. И смотришь в глаза меломану, ненавидишь за спокойствие - ну зарыдай же, упади, кричи - а у него ни одной эмоции на лице. И отворачиваешься, потому что не понимаешь, что за странное количество чувств появляется только здесь - в голове, прижатой к замерзшему стеклу, серому поручню и чужой прокуренной шубе.
Три ступеньки – попадаешь в другое пространство, идешь по салону с неосознанным беспокойством, обостренным до вздрагиваний. Здесь стоишь и не решаешься толкнуть, чтобы выйти и вернуться, вспомнив, что уронил варежку на предыдущей остановке. Стоишь, решаешь самое важное - что спросить, как ответить, чем объяснить. И здесь же, здесь же кто-то близкий хватает тебя за руку, уговаривает прокатиться на самом первом троллейбусе в воскресенье. И киваешь - только здесь - так просто и отчаянно. Потому что - грязный ребристый пол, пыльные резиновые ободки окон, холодные сиденья, глухой вой проводов и лица-лица. Хочется что-то срифмовать про тех, кто никогда не приснится, но встретится, и если встретится, то именно - в общественном транспорте.
Еще пара остановок, и девушка с бесконечным числом звонков в ладонях остается в памяти навсегда. У нее выгоревшие ресницы и большой шарф, как сейчас носят. И все кричит кому-то в трубку: «Ты где?». Смотришь на нее - и запоминаешь, но не слухом и зрением, это не то. Память включается другая - живая и дрожащая, не облекаемая в сиюминутные слова, вызревающая в ежедневных утренних дорогах из дома.
Такие кусочки другой жизни - бережно храни, проглатывай со вкусом чужого одеколона, зажевывай счастливым билетиком. Их не нужно выискивать, обычно они просто садятся напротив или рядом, нужно лишь дать им чуть больше времени. И они обязательно привлекут к себе.
Чувствуешь, как пропадает зависимость, как не спрятаться за расстроенным «мне не пишется, нет вдохновения»? Есть ты и все вокруг, и вот твоя основа для письма. Вряд ли ты будешь ходить без конца по городу с широко раскрытыми глазами, ушами и легкими, проезжать дальше нужной остановки в автобусе, застревать в очередях, стремясь впитать как можно больше из повседневности (хотя кто знает, так тоже – можно).
Нужно лишь узнать, что приведет тебя в состояние внимания к происходящему – или непроисходящему. Состояние, когда хочется разобраться, понять, вникнуть и описать. Это удивительное настроение - огонь, разгорающийся из искры. Иногда огонь в тебе зажигает кто-то, и это тоже прекрасно. А иногда ничего не случится, пока ты сам не чиркнешь спичкой. И в этой взаимосвязи с самим собой и другими – все возможные ответы на вопрос, что делать, если мозг не рождает ничего.
Да просто – делать. И это правда.
Садишься в маршрутку, она - напротив. Молодая женщина в пальто совершенно кораллового, почти артериального цвета. Бледное лицо не тронуто макияжем, большие голубые глаза обведены розовой опухшей кожей век. Черные хэбэшные колготки неприятно растянулись плетением ниток на бедрах, так, что просвечивают бледные ноги. В руках коробка с тортом. Наушники мешают слушать, что происходит в салоне, но кажется, женщина должна сейчас выйти: нервно оглядывается по сторонам, сгибая шею, чтобы заглянуть в окна, и шевелит губами - видимо, называя свою остановку водителю. Но маршрутка не останавливается.
Осторожно выключив музыку, понимаешь, что ее голоса не слышно. Она продолжает дико оглядываться по сторонам, вздрагивать и шевелить губами. Крутит в руках торт, читает что-то на упаковке. Смотришь на нее, такую симпатичную, с рассеянным взглядом, с рыхленькой белой шеей, с короткими обкусанными ногтями, словно чувствуешь все изломы ее психики, нездоровой будто. И так странно смотреть на нее, издерганную и беспокойную. Страшно за нее - что кто-нибудь закричит, ударит, только бы перестала нервно ерзать и шептать. Потом она выходит, а ты, кажется, навсегда запоминаешь цвет ее пальто, обкусанные ногти и торт «Грильяжный».
В городских лицах – уставших, помятых, неправильных, с серыми кругами от дешевой туши или, напротив, вылепленных фигурно, с щеками цвета яблок и молока, - в этих лицах настоящая жизнь, а с ней и красота, и истина, и искусство. Зрение наделяет эти мгновения Увидения - неизъяснимой ценностью, рождает восторг: как же можно пройти мимо? Как забыть?
У водителя маршрутки в бардачке «Дикая собака динго» Фраермана. Таксист рассказывает о сыне-подростке, которого не может отучить врать, и о том, как правильно жарить рыбу.
И снова покупаешь проездной, звонишь диспетчеру, вглядываешься в попутчиков… На этих дорогах и живется, и пишется.
Здесь никто ничего не будет объяснять – как мелькнуло, так и запомни, так и унеси в свою мастерскую. Ищи сам, сам и отбирай для себя крупицы сущего, и в этом поиске постепенно перестанешь понимать, искал ли это прекрасное сам или оно нашло тебя. Когда впервые ощутишь эту силу в жизни, называй как угодно – провидением, моментом, стечением обстоятельств… Но как поэт знай: ты попал в особое измерение, пространство, где все-все связано, напряжено и ничего не бывает просто так; где сосредоточен дух твой и дух общей жизни, где берут начало источники всех искусств. И будет вдохновение твое - как мощная энергия, как способность сказать. И если стихи и проза – это твой голос, то вдохновение – основа его, сокращение связок и вибрации воздуха. Тренировать мышцы, легкие – дело твое, а воздух искать не придется. Он будет везде. Только – дыши, дыши и слушай.
Ты ведь знаешь, что глухота влечет за собой немоту? Потому что голос не может развиться без стимуляций извне, без внимания к другим звукам. Глухих можно научить говорить, но звучать будет странно и непривычно. Слушать, дышать, видеть – только потом – говорить самому.
Не повторять в точности, не транслировать услышанное без преломлений, иначе не было бы столько прекрасных тембров, оттенков, нот. Дело твое как творца – соединять это «извне» со своим внутренним. Порождать новое, сплетая ниточки, пересыпая в разных пропорциях, но всегда – заглянув внутрь и вглядевшись во вне.
Люди проходят сквозь, не оставляют следов. Кричат «Ну ты где, где?», трут запотевшие стекла очков, шуршат пакетами и успокаиваются на местах у окна. На шарфах снег быстро становится каплями, в чужих ушах громко звучит музыка, которую ты слушал очень давно, но вот - звучит, продолжается. И смотришь в глаза меломану, ненавидишь за спокойствие - ну зарыдай же, упади, кричи - а у него ни одной эмоции на лице. И отворачиваешься, потому что не понимаешь, что за странное количество чувств появляется только здесь - в голове, прижатой к замерзшему стеклу, серому поручню и чужой прокуренной шубе.
Три ступеньки – попадаешь в другое пространство, идешь по салону с неосознанным беспокойством, обостренным до вздрагиваний. Здесь стоишь и не решаешься толкнуть, чтобы выйти и вернуться, вспомнив, что уронил варежку на предыдущей остановке. Стоишь, решаешь самое важное - что спросить, как ответить, чем объяснить. И здесь же, здесь же кто-то близкий хватает тебя за руку, уговаривает прокатиться на самом первом троллейбусе в воскресенье. И киваешь - только здесь - так просто и отчаянно. Потому что - грязный ребристый пол, пыльные резиновые ободки окон, холодные сиденья, глухой вой проводов и лица-лица. Хочется что-то срифмовать про тех, кто никогда не приснится, но встретится, и если встретится, то именно - в общественном транспорте.
Еще пара остановок, и девушка с бесконечным числом звонков в ладонях остается в памяти навсегда. У нее выгоревшие ресницы и большой шарф, как сейчас носят. И все кричит кому-то в трубку: «Ты где?». Смотришь на нее - и запоминаешь, но не слухом и зрением, это не то. Память включается другая - живая и дрожащая, не облекаемая в сиюминутные слова, вызревающая в ежедневных утренних дорогах из дома.
Такие кусочки другой жизни - бережно храни, проглатывай со вкусом чужого одеколона, зажевывай счастливым билетиком. Их не нужно выискивать, обычно они просто садятся напротив или рядом, нужно лишь дать им чуть больше времени. И они обязательно привлекут к себе.
Чувствуешь, как пропадает зависимость, как не спрятаться за расстроенным «мне не пишется, нет вдохновения»? Есть ты и все вокруг, и вот твоя основа для письма. Вряд ли ты будешь ходить без конца по городу с широко раскрытыми глазами, ушами и легкими, проезжать дальше нужной остановки в автобусе, застревать в очередях, стремясь впитать как можно больше из повседневности (хотя кто знает, так тоже – можно).
Нужно лишь узнать, что приведет тебя в состояние внимания к происходящему – или непроисходящему. Состояние, когда хочется разобраться, понять, вникнуть и описать. Это удивительное настроение - огонь, разгорающийся из искры. Иногда огонь в тебе зажигает кто-то, и это тоже прекрасно. А иногда ничего не случится, пока ты сам не чиркнешь спичкой. И в этой взаимосвязи с самим собой и другими – все возможные ответы на вопрос, что делать, если мозг не рождает ничего.
Да просто – делать. И это правда.
Садишься в маршрутку, она - напротив. Молодая женщина в пальто совершенно кораллового, почти артериального цвета. Бледное лицо не тронуто макияжем, большие голубые глаза обведены розовой опухшей кожей век. Черные хэбэшные колготки неприятно растянулись плетением ниток на бедрах, так, что просвечивают бледные ноги. В руках коробка с тортом. Наушники мешают слушать, что происходит в салоне, но кажется, женщина должна сейчас выйти: нервно оглядывается по сторонам, сгибая шею, чтобы заглянуть в окна, и шевелит губами - видимо, называя свою остановку водителю. Но маршрутка не останавливается.
Осторожно выключив музыку, понимаешь, что ее голоса не слышно. Она продолжает дико оглядываться по сторонам, вздрагивать и шевелить губами. Крутит в руках торт, читает что-то на упаковке. Смотришь на нее, такую симпатичную, с рассеянным взглядом, с рыхленькой белой шеей, с короткими обкусанными ногтями, словно чувствуешь все изломы ее психики, нездоровой будто. И так странно смотреть на нее, издерганную и беспокойную. Страшно за нее - что кто-нибудь закричит, ударит, только бы перестала нервно ерзать и шептать. Потом она выходит, а ты, кажется, навсегда запоминаешь цвет ее пальто, обкусанные ногти и торт «Грильяжный».
В городских лицах – уставших, помятых, неправильных, с серыми кругами от дешевой туши или, напротив, вылепленных фигурно, с щеками цвета яблок и молока, - в этих лицах настоящая жизнь, а с ней и красота, и истина, и искусство. Зрение наделяет эти мгновения Увидения - неизъяснимой ценностью, рождает восторг: как же можно пройти мимо? Как забыть?
У водителя маршрутки в бардачке «Дикая собака динго» Фраермана. Таксист рассказывает о сыне-подростке, которого не может отучить врать, и о том, как правильно жарить рыбу.
И снова покупаешь проездной, звонишь диспетчеру, вглядываешься в попутчиков… На этих дорогах и живется, и пишется.
0 коммент.